Я этот «околышек» текста помню еще с подросткового возраста. В одной антологии прочел. Перед длинным поздним эротическим стихотворением Павла Антокольского (найдите его, оно называется «Циркачка», помечено 1962 годом – это к вопросу о якобы чрезмерном ханжестве советской литературы: это не так) идет эпиграф из того же Антокольского, то есть это автоэпиграф.
Стихотворение я забыл, а автоэпиграф помню.
Одно уловить я успел
Сквозь музыку ветреной ночи!
Что будет наш общий удел
Мышиного визга короче.
Автоэпиграф – 1915 года. Стихотворение, как уже было сказано, – 1962. Между ними – бездна. Война, революция, военный коммунизм, нэп, репрессии, вторая война, самая страшная, потом победа, потом снова репрессии, потом оттепель. Автор этих строк родился в июле, 1 июля в 1896 году: у него была очень насыщенная жизнь.
Собственно, как и наша.
Недавно кому-то говорил: «Подумать только: мы живем в убыстренном, растрёпанном календаре».
Наши дедушки и бабушки тоже много повидали – мелькали желтые и синие, в зеленых плакали и пели, если прибегнуть к неточной Блоковской цитате (у Блока «молчали», не «мелькали»). А вот нашим родителям (если брать сейчас нас, пятидесятилетних) сперва досталось время поспокойней: пятидесятые, шестидесятые, семидесятые, восьмидесятые – но потом, да, тоже всё полетело.
Но только мое поколение пожило и в тихие семидесятые (блаженное время), и в начавшие свое бурление восьмидесятые, и в дикие девяностые, ну и потом со всеми остановками. Мы даже уже два мятежа, оба неудачные, пережили. Последний вообще был стремительный. Одно уловить я успел, да. Сквозь музыку одной ночи и половины одного дня. Это только нервные дети нынешних времен (куколды, как их иронически называют) сразу берут невозвратный билет в ближайшую заграницу за пятьсот тысяч рублей. Мы нет, мы не берем. Во-первых, потому что у нас железные нервы, а во-вторых, потому что смерть неизбежна, роза – цветок, дуб – дерево, а Россия – наше отечество. Мы будем жить здесь.
... Если ехать из района моего детства в район, где жила раньше моя покойная бабушка, то тебе придется сесть у парка Сокольники на автобус номер 47, доехать до дома на куриных ножках, который на ВДНХ, пересесть потом на трамвай номер, положим, 11 – и вот когда ты всё это будешь делать, ты обязательно увидишь монумент – Рабочий и Колхозница. Его нельзя не увидеть.
За семь лет до Антокольского родилась и создательница этого гигантского монумента – Вера Мухина.
Якобы еще и придумавшая граненый стакан, который раньше был во всех аппаратах для уличной газировки: 1 копейка – просто с газом, три копейки – с сиропом. (Это к вопросу о времени: кто сейчас бы стал пить из уличного автомата, из общего для всех стакана?)
Говорю «якобы придумала», потому что на право изобретения этой стеклянной тары еще претендует, по мнению исследователей, и Казимир Малевич. Сидел три месяца в Крестах по подозрению по 58-й, вот и придумал.
Версия с авторством Мухиной как-то повоздушней. Дескать, она присела, устав, однажды и увидела какие-то, не сказать, что очень изящные колонны. Зато надежные. И вот тут и пришла идея устойчивого пролетарского стакана.
Хотя все эти бродячие легенды всегда смешные.
Даже на полотне Петрова-Водкина (первое просто, что приходит в голову) мы уже видим этот стакан. Например, в его «Розовом натюрморте. Ветка яблони». Стоит себе спокойно, никого не трогает – просто преломляет в своих гранях воду и свет.
Скорей всего, Мухина этот самый граненый стакан всего лишь довела до ума, усовершенствовала его форму, обтесала, чтоб без всяких разночтений входил спокойно и надежно в посудомоечные устройства. Или если руками – то раз, прошелся намыленной тряпкой или ершиком, и стакан опять сверкает и отражает свет.
А потом бац – соскользнул со слишком тесной, перегруженной другой посудой домашней сушки и вдребезги. Всеми гранями, всеми осколками стекла – разлетелся по кухне. Едва уловить он успел – сквозь музыку ночи или рабочего дня, что будет его удел краток: блеснет, сверкнет на солнце, и вот уже распался на опасные мелкие кусочки и неправильные геометрические фигуры.
Кстати, интересный факт. Говорят, что сперва Рабочий и Колхозница были обнаженные, только задрапированные в некоторых местах гигантским декоративным шарфом. Это пришлось изменить. А также, по легенде, Ворошилов предложил убрать у колхозницы мешки под глазами.
...Разбитый граненый стакан и измененная скульптура рабочего и колхозницы тут неслучайны. Еще до революции молодая девушка врезалась во время катаний на санях в дерево. Нос был сильно поврежден, лицо потом зашито, но переплавлялось в других пластических операциях еще несколько раз.
«Ну и ладно, – якобы сухо бросила Мухина, когда посмотрела в больничное зеркало. - Живут люди и с более страшными лицами».
Но почему я решил их совместить – этих таких не похожих людей? Не потому, что они оба родились в прошлом месяце, в один день. Сейчас уже июль, что нам за дело до июньских?
А потому что, когда я смотрю, проезжая (раньше чаще) мимо тех огромных фигур Мухиной, таких великолепно и гордо отказавшихся от всей этой романтической любовной чепухи (они несут в себе пол, принадлежность к полу, но там нет сексуальности – да и как может быть монумент сексуальным? – он всегда о другом и про другое), то всегда думаю про эти «мешки под глазами». Которых не может быть у героев. У символов.
А у простых людей может. После бурной ли случайной ночи, перед новой ли встречей, да вообще – от рождения могут такими быть.
...Мы встретились в глухом квартале
В тот предрассветный час, когда
Любовь похожа на убийство,
А дом, в котором люди спят,
Похож на живопись кубистов
Или на атомный распад,
В тот час, когда все кошки серы,
Все фонари, уже чадя,
Кладут на улицы и скверы
Штриховку черного дождя.
Там, в этих узких коридорах,
У стольких запертых дверей,
О, как он был мне люб и дорог,
Твой шепот: — Где же ты? Скорей!
И всё шепчет, и шепчет циркачка своему недолгому поклоннику в спешке невечной любви в стихотворении, которое мало кто уже знает, и всё стоят и стоят не любовники, но соратники на ВДНХ, которых нельзя не заметить, которых нельзя проигнорировать, которых нельзя позабыть.
